Отзыв Виктора Мельнива

Николай Димчевский  Звенящая поэзия

Когда я впервые прочитал книгу стихов Николая Димчевского, я невольно подумал: до чего у нас всё-таки огромная страна, что в ней так запросто может затеряться имя  такого хорошего русского поэта! Николай Димчевский  действительно поэт удивительно радостного мироощущения. Этого, к сожалению, так не хватает нашим современным авторам.

А вот что пишет о своём творчестве сам  Димчевский:

«Когда научился выводить печатные буквы, сразу же применил это уменье для дела — начал писать — лет за десять заполнил несколько тетрадок стихами.

В 1944 году по счастливой случайности одна из тетрадок попала в руки А.Н. Толстому. Встреча с А.Н. Толстым стала настоящим уроком мастерства.

Первое стихотворение было напечатано в газете «Московский университет» в 1948 году. После окончания учёбы уехал работать в Астрахань.

Возвратившись через три года в столицу, учился, преподавал, занимался журналистикой. Потом всё бросил и уехал с изыскателями на Ангару и Енисей. Затем кочёвка с оленеводами Полярного Урала; тральщик в Баренцевом море; танкер, идущий по Лене; долгий рейс из Владивостока на Чукотку.

Казалось, странствия помогут найти свою тему. Накапливались стихи, которые благожелательно были приняты В. Луговским, позже — Е. Винокуровым. Хорошо отзывались о них Л. Мартынов и Б. Слуцкий.

В 1959 году отнёс подборку стихов в «Новый мир» и вскоре позвонили: А. Твардовский поставил её в номер (11.1959). Удача прибавила решительности — отнёс стихи в «Литературную газету». Там тогда работали В. Солоухин и Б. Окуджава, напечатавшие в 1959 году ещё одну подборку.

В 1968 году вышла первая книжка прозы «Калитка в синеву» и первая книга стихов «Прорубь». Всего было издано шесть книг стихов: «Прорубь» (1968), «Краски севера» (1972), «Можжевеловый корень» (1983), «Облик странствий» (1976), «Рожденье рек» (1989), «Сон о птице» (1996), «Осенние карусели» (2000).»

 

*     *     *

Стихи Николая Димчевского — звенящие, светлые, многокрасочные, — напоминают весеннюю капель под ярким солнцем.

 

Весёлых стекляшек апрель нанизал —

берёзы под утро

звенят бубенцами,

и радостным холодом полнит глаза

продрогшей зари индевелое пламя.

 

А солнце,

как сердце, таится в глуби

дремучих болот, замохначенных

мохом…

 

Берёзовый день подступает к груди,

и тетерев в роще кричит скоморохом.

 

Ярко, образно, как художник — спелыми мазками, рисует он то рыхлую осень, то образ женщины, сотканный из волшебного дыма, из солнечных бликов:

 

И проступают капли земляники

Там, где ступня среди стеблей встаёт.

 

От этих строк веет старинной русской сказкой: проходит по траве-мураве царевна-краса, и там, где она касается земли ногою, вспыхивают алые огоньки земляники.

А вот «краснокожая осень» дарит людям спелые плоды.

 

Принесите в дом корзину яблок,

ивовую чашу запахов медовых,

кружево ветловое, где блеск росы, так ярок,

заплетён под прутья и задорно, и бедово.

 

Это солнце брошено на праздничное

блюдо,

это сахар крупчато живёт под кожурой.

Принесите

спрятавшийся в яблоках

ленивый летний зной.

 

Поэзия Николая Димчевского  удивительно образная. Поэт много странствовал по родному краю, жил и работал на Севере, в Сибири. И всё увиденное сумел передать ярко, оно ложилось на бумагу зримо, живописно.

 

Кровь августа — шиповник и брусника.

Синиц трещотка вечерами алыми.

Ступает осень трепетно и дико,

бредёт чащобой и таёжными завалами.

 

Какая чёткость красок и границ!

На чёрном камне

белый мох

и колокольчик синий.

Скалой разрезан мир

от силуэтов птиц

до водорослей, спрятанных в пучине.

 

Поэт обладал богатым воображением: он видел и мог описать то, на что обычный человек не обратил бы внимания. А в стихах Николая Димчевского всё живёт и дышит.

 

Кто видел, как выходят из-под снега

прошлогодние, забытые следы:

колеи от колёс телеги,

след сапог, полный вешней воды?

 

Сколько сил положили метели,

как отглаживали, как лизали наст,

но стереть следы не сумели,

напластывая пласт на пласт!

 

Вся работы их весной насмарку —

снег становится тоньше слюды…

 

И шагают по припёкам жарким

прошлогодние,

забытые

следы.

 

Вот, казалось бы, что можно сказать про ночные окна? Все мы их видели не один раз, они для нас привычны. Но у поэта стихотворение «Ночные окна» звучит как симфония.

 

Эти окна —

словно старые иконы.

Не поймёшь, кто в них —

так тёмен лик.

Но какие-то ведь есть неуловимые законы,

по которым можно распознать,

кто там к стеклу приник?

 

Вот на тусклом золоте дрожащих занавесок

две неясных тени слились в одно пятно.

А вот под стосвечовым нестерпимым блеском,

словно в нимбе,

некто выглядывает в окно.

 

Там на мутной меди силуэт с младенцем,

На сурьме размытой с книгой силуэт.

В таинстве ночном угадываю сердцем

пророков и пророчиц неизбывный свет.

 

Пусть они не ведают,

и я для них неведом,

пусть они темнее, чем копоть от веков, —

лишь бы оставались

меж землёй и небом,

охраняя души,

кровь людей

и кров.

 

Ушёл человек. А  стихи остались. И через много лет возьмёт их наш любопытный далёкий правнук, и прочитает, и подивится силе, красоте, жизнеутверждающему дыханию этих строк…  Это как в песне:

 

Звезда погасла, но след

Доходит много лет.

 

И дивный свет души человека — щедрого, любящего жизнь и умеющего передать это в своих стихах — наверняка не потеряется во времени, не угаснет!

 

 

*     *     *

Завешены дали дымком диковатым.

Сырые следы до костра добежали.

Облиты росою и дымом объяты,

согрелись ладони, а плечи дрожали.

 

И пламя гудело нам в самое ухо,

и волны катали гремящие камни.

И рядом была только наша присуха,

пропахшая кедрами и родниками.

 

Гремел котелок, и шипели уголья,

и сладкие клубни саранок желтели…

Всё помнится, видится с радостной болью

сквозь пламя, сквозь лохмы насупленных елей.

 

Кедровые шишки, печённые в углях.

Раскидистый запах смолы и ореха

в твоих волосах,

на щеках твоих смуглых

и в праздничной тайне вечернего смеха.

 

*     *     *

Не надо ветки обрезать,

не надо!

Пусть дерево растёт, как хочет,

пусть!

Пусть летом листья сонно льют прохладу,

а осенью листва лелеет грусть.

 

Нет августа

без буйства бурых сучьев,

без лохм, летящих криво на ветру,

а в ноябре

деревья

по-паучьи

дожди сплетают в сети поутру.

 

Приглаженность испортит сад.

Не надо

ножом шальные ветви поправлять!

Свой замысел давно созрел у сада.

Не нужно саду в замыслах мешать.

 

*     *     *

Из дыма волосы,

глаза из бликов,

и губы — как разлом медовых сот.

И проступают капли земляники

там, где ступня среди стеблей встаёт.

 

Идёшь между звенящим зноем сосен,

по лугу, по куриной слепоте.

Как жаркий мех,

на плечи полдень брошен,

а плечи —

зависть белой бересте.

 

Не уловить тебя в мои тенёта,

силками силы тоже не поймать.

Лишь осенью,

когда ломают соты,

мне с горечью

о мёде вспоминать.

 

ВЕШНЯЯ  ТАЛОСТЬ

Старинным ключом отперла этот город,

вошла и впустила весеннюю сырость.

Вздохнула — и лёд на реке перемолот,

и пар, как подснежник, над площадью вырос.

 

Всю копоть и накипь сгоревших столетий

скользящей  улыбкою с города смыла,

омыла капелью меня на рассвете

и пылкость мою сберегла от распыла.

 

Сберёгся у губ запах талости  вешней,

у волглых волос привкус ветра и дыма.

И не было наших объятий безгрешней,

и нету любви, что как наша ранима.

 

…Тот город остался давно и далёко,

но в чудо твоё не могу я не верить.

Я знаю: ты ждёшь невозможного срока —

опять отпереть его древние двери.

 

*     *     *

Утром,

когда чист рассвет и лист весенний

липок,

воробьи пиликают на сотне детских

скрипок,

веселье бесшабашное в песенке

простецкой, —

для скрипки переложены

частушки

и «елецкий».

 

И сто смычков неловких

выводят неумело

о мимолётной радости — пожить

на свете белом.

 

И сотня тонких перьев

скрипит по листьям клейким

грошовую мелодию —

листочек по копейке.

 

Весёлость желтоклювая

без повода и смысла

во всех дворах разбросана,

на всех сучках повисла!

 

*     *     *

У каждого музея краеведенья

свой волк,

свой филин,

свой седой медведь.

Из ниш

на посетителей наведена

узорчатая пушечная медь.

 

Кость бронтозавра,

а над ней — баталия

и диаграмма:

так возрос удой.

И вдруг

княгиня

с невозможной талией

осой висит под картой областной.

 

История…

Из всех её извилин,

что было — никуда не уберёшь.

И тихо смотрит

осовевший филин

на засухоустойчивую

рожь.

 

*     *     *

На лицах, точно в книге для приезжих,

всё оставляет подпись или след.

Совсем недолго, пока детство брезжит,

чиста страница и помарок нет.

 

Но вот раздумье, первое по счёту,

лоб прорезает ниточкой прямой,

потом приходят властные заботы —

у каждой

норов свой и почерк свой.

 

А дальше годы ставят отпечатки,

ложится желтизна и впалость щёк,

и страсть свой росчерк оставляет хваткий,

исписывая за листком листок.

 

И кажется —

нет места на страницах,

исчерченных заржавленным пером…

Но книга всё равно для подписей годится,

и новые жильцы

въезжают в старый дом.

 

СЕВЕРЬЯН

От жухлых трав и болот, поросших мохом,

из глинистой, еловой страны крестьян,

с Севера, где жить было скудно и плохо,

пришло это имя — Северьян.

 

Оно — как замутившийся от времени камень,

многое чудится в его глуби:

вот избы зажмурили веки ставен,

и снежный буран в их трубы трубит.

 

В нём весна продрогшая, радостью скупая,

тонкие ветки тянет из тумана.

Птицы неуклюжие поздно прилетают,

и цветы неяркие отцветают рано.

 

Там и лето серенькое с тощей рожью,

латаные крылья мельниц на буграх.

В нём и осень дождиком по бездорожью

замывает редкие следы бродяг.

 

…В старинном имени таится бескрайность

лиц и людей, уходящих в глубь веков.

Северное имя, всплывшее случайно…

А сколько у нас таких имён и слов!

 

СТАРЫЙ  ЛЕКАРЬ  ДЕРЕВЬЕВ

Старый лекарь деревьев.

По влажным бульварам,

когда чёрные сучья вонзаются в синее небо,

он идёт и лекарства несёт за спиной.

Там паяльная лампа, долота и вар.

Лекарь знает, кто здесь болен

и чем, и сумеет ли выжить больной.

 

Распугав воробьёв,

он труху из дупла выбивает,

выскребает всю гниль,

что скопилась на сердце у лип:

крошки мелких желаний,

пронырливых злых древоточцев

пыльный мох,

что на душу налип.

 

И паяльная лампа с безжалостным рёвом

жжёт дотла тлен и тлю,

дряблость старой коры…

И дрожащее древо терпит,

зелёные почки, как глаза,

от врачующей боли раскрыв.

 

Этот лекарь!

В корявой ладони нож не дрогнет,

и пламя — острее, чем нож.

Он готовит деревья к весне.

Посмотрите, как сгорают труха,

древоточцы и ложь!

 

*     *     *

Всё знаю: там руки и губы в малине,

берёзовый лист холодит лоб и плечи,

роса в волосах и траве, точно иней,

у глаз светляки, словно синие свечи.

 

Я знаю: там душно в тумане поляны —

костры на щеках

и под сердцем уголья,

и в каждом касанье, как в пламени пряном,

тревожная радость соседствует с болью.

 

Всё видел, всё знаю,

но снова ещё бы

пошёл, когда полночь уже на излёте,

послушать, как льёт тишина из чащобы

неслышную музыку

леса

и плоти.

 

ГДЕ–ТО

Я этот посёлок с трудом узнаю…

Он где-то на Севере… Где-то,

где краски просеяны сквозь кисею

полночного сонного света.

 

И рыжие брёвна плывут по реке,

и чёрные баржи на ртути,

и серые избы на сером песке

в сереющей тундровой мути.

 

Там красный платок над обрывом…

Глаза…

Ладонь над их вырезом узким.

В них кто-то, кто должен вернуться

назад,

тускнеет за маревом тусклым.

 

…А лодка промазана медной смолой.

И капля костра.

И белила

берёзовых дров…

 

Эта лодка

за мной

когда-то

сквозь ночь приходила…

 

*     *     *

Подмастерьем бы стать у Байкала —

поучиться его мастерству:

синих красок набрать,

фиолетовых слюд

и туманных опалов

и пронзительным солнцем

пришпилить к холсту!

 

Натореть

в стеклодувной тяжёлой и точной работе,

чтоб на дне

отлитых из зелёной прозрачности чаш

колыхались

лучей переливчатых

жёлтые соты,

отражался игольчатый контур

пронизанных осенью чащ.

 

Стать чеканщиком,

хватким, скупым златоковцем,

ремешком повязать под кружок седину,

молоточком алмазным

разбить уходящее солнце,

и осколки

прибить по чешуйке

на каждую каплю в тугую волну.

 

Кожемякой — таёжные шкуры,

лесные овчины

разминать,

растирать,

раздирать,

распинать,

чтобы скалы ревели по-бычьи,

чтоб в горле стремнины

застревал шквальный ветер,

вонзившийся по рукоять!

 

*     *     *

Таинственно и тихо птицы

влетают в небо —

там их дом.

Клюв тянут, чтоб зари напиться,

и месят облако крылом.

 

А человек темно и тяжко,

тягучей силой отягчён,

размазав пот, защёлкнув пряжки,

ведёт машину на бетон.

 

И в микрофон ворчит, включая

всю мощь машинному зверью,

чтоб в небе, крыльями качая,

как птица,

просто пить зарю.

 

*     *     *

Через июльские покровы,

сквозь пар стихающей земли,

раскормленные, как коровы,

по саду яблони брели.

 

Они медлительно вздыхали,

дневные яства съев сполна,

и яблоки траву цепляли,

крутые, словно вымена.

 

Под брюхо тёплое улягусь,

где бок ствола шершав и груб,

чтоб видеть,

как в соседний август

стекает мёд с зелёных губ.

 

*     *     *

Не доверяй

ни камню,

ни кустам.

Неверный шаг

им для того и нужен,

чтобы с песком и глиной пополам

ты был обвалом схвачен и завьюжен.

 

Корням и сучьям

жизнь не доверяй

и о предательстве хвои сосновой помни —

скользнёт нога,

и пальцы схватят край…

И эхо бросит крик в каменоломни.

 

Надейся лишь на мышцы и глаза,

на мудрость ног

и тонкий разум тела.

Себя ты волей к скалам привязал,

и камень сдался,

и душа запела!

 

*     *     *

Смыкаются невидимые двери,

и кажется — их створки не разнять.

При расставанье никогда не верю,

что позже мы увидимся опять.

 

Но где-то там, нежданно и случайно,

законы расстояний преступив,

ты возникаешь трепетно

и тайно,

звучишь опять, как прерванный мотив.

 

Пытаюсь разгадать тебя,

пытаюсь

запомнить, чтоб всегда носить с собой.

 

Но снова створки строгие, сдвигаясь,

смыкаются бесшумно за спиной.

 

*     *     *

Радость первого снега!

Цветенье уснувших деревьев,

искры ягод рябины в ледяных зеркалах.

 

Ухожу по звенящей дороге,

по иглам, пронзающим лужи,

ступаю на снежную пряжу, не знавшую прях.

 

Скоро будет костёр,

густо вспыхнет берёста

и сырое сучьё засвистит, словно дрозд.

 

Приготовлю из хвои перину,

свалюсь в смоляную чащобу,

в кутерьму мельтешащих снежинок,

рябины и звёзд.

 

*     *     *

От угля синих звёзд

не вспыхнули б вершины:

суха кора берёз,

и душен дух полынный.

 

Тут серой и смолой

сосняк насквозь пропитан,

и полуночный зной

прилип к поникшим пихтам.

 

В такую сушь и тишь,

И тёмную жарищу

От совьих глаз сгоришь,

И пепла не разыщут.

 

С опаскою бреду

сквозь ночь пороховую,

и звёздную беду

над головою чую.

 

*     *     *

Мне дайте пеночку,

чтоб тенькала,

чтоб утром

в ушах стоял весенний звон,

чтоб лес,

предчувствуя броженье соков смутно,

все ветки побросал на дно небес.

 

Пусть на палатку пухом сядет иней,

и стрелы льда насквозь пробьют

ручей.

Есть доброе тепло

в самой светлыни,

в рассветной россыпи

пернатых и лучей.

 

Снег жмётся, обходя бугры

сторонкой,

и неприязнь к нему я не таю —

мне дайте пеночку,

чтоб тенькала,

чтоб тонко

тревожная весна

стучалась в грудь мою.