Просто пережить и прочувствовать преходящие и быстротечные годы своего времени, разве это не достойно лирико-поэтического пера, а затем и читательского внимания? Такой вопрос возникает, когда перелистаешь странички со строчками, объединяемых рифмами слов, строчки, объединяющиеся вначале в стихотворные тексты, а затем и в целую лирико-поэтическую биографию человека прошедшего Великую отечественную, дороги дальних странствий по просторам когда-то необъятной страны, знающего и что, такое дружба, и что такое служба, который любил жизнь, природу других людей. С таким вопросом перелистываешь поэтические странички вновь и вновь, вспоминая грустный дар классика российской словесности Евгения Абрамовича Баратынского, который всего лишь надеялся найти читателя в своём потомстве, но стал мил, дорог не одному любителю поэзию. Любой и всякий поэтический дар ценен для своего времени, достоин своего читателя и своей литературной памяти.

В «Семерик стихов» Николая Димчевского входят сборники 1966—2002 годов: «Прорубь» (1968), «Краски Севера» (1972), «Облик странствий» (1978), «Можжевеловый корень» (1983), «Сон о птице»(1996), «Осенние карусели»(2000), «Начало перед концом»(2002). Ярко выраженному лирическому сюжету, последовательно проводимому тематическому единству, строго жёсткой хронологии составитель «Семерика…» предпочёл свободное расположение текстов, которые в целом имеют традиционный для русской лирической поэзии 1960-х—1980-х годов дневниковый характер, образуя словами самого автора «не жизнь, а … <...— Д. П.> том записок». От опалённых войной «сороковых роковых» до глобально катастрофического, однако с горестной иронией, а где и сарказмом воспринимаемого 2002 — такая хронологическая рамка обрамляет дневниковый лирико-поэтический портрет человека, основные годы жизни которого приходятся на шестидесятые-восьмидесятые годы XX века, личности существующей в диалектике слиянности и отчуждённости от своего мира и своего времени. Глубоко прочувствованная, честно прожитая в художественном слове жизнь этого человека и составляет основное содержание образа главного лирического персонажа «Семерика…

Лирическое «Я» этого персонажа способно привлечь к себе внимание соединением в своём, образе эмоционального и рационального начал, которые отводят на второй план драматургию поступка, событийную определённость жеста и слова. Героизация («Кто шаманит…» — из сб. «Прорубь») и дегероизация («Из канцелярской лирики» — в сб. «Осенние карусели») личностного окружения главного персонажа, обретающего лирическое «Я» первого лица, выводят на передний план непосредственные наблюдения и рассуждения — художественные заметки преходящих лет. Свидетельство тому лучшие строки «Семерика…»: «Стал снег зернист,// петух орёт из клети… < ... — Д. П. > И капля с крыши// прямо в сердце метит. // Весна…» («Стал снег зернист» — из сб. «Прорубь»); «Лавчонка «Семена»); // как ящик с семенами — // чуть веет пряный запах всех семян…» («Лавчонка «Семена» — из сб. «Краски Севера»); «Теряет зима //то слезу, то сосульку…» («Теряет зима…» — из сб. «Можжевеловый корень»). Такие наблюдения способны обрести завершённость маленькой драмы: «Последняя птица// на сломанной ветке// погибшего мира. //Всё хочет запеть и не может,// всё хочет взлететь, да не в силах…» («На сломе времён» — из сб. «Карусели осени»); целостность традиционно реалистического российского пейзажа: «Городишко // просяно-овсяный //хлебным духом по крышу пропах,// и блестит// белизной берестяной,// и плывёт на сырых облаках…» («Городишко» — из сб. «Прорубь»).

Невзыскательность, безыскусность, обыденность — сознательно избираемые стилевые меты. Этим во многом предусловлено то, что мастеровитость, выделка стиха не культивируются, предпочтение отдаётся непосредственности слова и чувства. Само творческое кредо, методу стиха определяет принцип бессознательности, внешней непроизвольности внутренне непроизвольного поэтического слова: «А я по берегу иду. //Плывут цветы медуз,// и море //эти вот стихи// мне шепчет наизусть» («Осенняя морская синь» — из сб. «Сон о птице») Приём как таковой для центрального персонажа «Семерика…» даже становится атрибутикой искусства палача, но отнюдь не поэта («Повседневность» — из сб. «Начало перед концом»). Литературный техницизм демонстрируется исключительно в юмористическо-сатирических опусах. Здесь особо примечательно стихотворение «Комедиант» из итогового раздела «Семерика» «Начало перед концом». Три четверостишия с перекрёстной рифмовкой, составляющие эту маленькую басню, имеют композицию карикатурной картинки (первые две строфы) с подписью-моралите (завершающая третья строфа). Текст изобилует каламбурами. Каламбуры многозначности: «Комедиант ломал комедию о колено пополам»; «Не ломал бы ты комедию, // сохранил ее как есть». Каламбур паронимии: «уберёг отчасти честь». Каламбур омонимии, дающая рифму, контрастирующую с общим строем приблизительной рифмовки и рифмовки без опорной согласной: «о колено пополам…// рассыпалось по полам». Изобразительный характер принимают карикатурные оксюмороны, «туповатый трёп острот…», «шляпа задом наперёд».

Лирический строй поэтического дневника не чужд и некрасовской патетики, мрачному почвенническому пафосу, но основной ведущей мелодией чувства остаётся тихий лиризм, интеллектуализированные ценности тихой лирики, которые разнообразит и расширяет неизбывная тяга лирического героя к путешествиям, уводящая его от традиционной пространственной замкнутости поэтических голосов тихой лирики, принципиально проникновенно созерцательных, одухотворённо интимных, вдумчиво останавливающихся перед безудержным зовом простора и воли, перед безудержной свободой сновидений и фантазий.

Вместе с тем «Семерик…» подкупающе интересен неожиданной метафорикой безыскусно очаровательного жеста: «Хочешь // розу полярных ветров, // белоснежную, звонкую, // дальнюю? («Роза полярных ветров» — из сб. «Можжевеловый корень»). И как здесь не вспомнить, не перечесть рубцовское «Я буду долго гнать велосипед…» А само название раздела напомнит о «Можжевеловом кусте» глубинного предшественника тихой лирики, прошедшего в своём развитии через изощрённость почти сюрреалистической образности Николая Заболоцкого. Однако, к сожалению, чувствуется оторванность лирического героя от живой поэтической школы, от литературного процесса, возможно, где-то живительно защищающая наделённого лирическим чувством человека от смертоносных литературных конфликтов и противоборств, но вместе с тем и стушёвывающая лирико-поэтический силуэт, силуэт, где-то в силу обстоятельств, а где-то и в соответствии с жизненным принципом скрываемой им личности уходящий в тень, не стремящийся к профессионализации слова, жеста и позиции, хотя и достаточно откровенный в выражении своих общественных позиций.

Очевидная литературная направленность, вместе с тем не скованная жёстким руслом определённого литературного иаправленя, подчас ломающим поэтические судьбы человеческих биографий и полностью растворяющим в себе поэтические строки непроизвольно излитого вдохновения, эта литературная, тихая по-своему преимуществу направленность отмечает лучшие, достаточно традиционные по своей универсальности образы «Семерика…» Старая мельница и неистовый шаман, осенний лес и вспугнутая птица, пронизывающий взгляд случайного попутчика и провинциально уютный, пахнущий хлебом городок — среди этих образов судьба центрального персонажа, наделяемого лирическим голосом и развитым лирико-поэтическим сознанием становится художественно значимой биографией. Для наделённого этой подчёркнуто скромной и невзыскательной «Я» особо близки «в глубинах времён… <... — Д. П.> преждевременно забытые…» «талантливые неудачники, // искуснейшие неумехи…» («Талантливые неудачники» — из сб. «Облик странствий») И среди строк, не претендующих на бессмертие, запоминаются доброй и светлой памятью сами собой высвечивающиеся сквозь листаемые страницы, пронзительно щемящие слова «Меня забудьте…», «Я был, как предосенний лес» («Деревьев почерк» — из сб. «Сон о птице»). Таких художественно значимых слов немало в «Семерике…» В таких словах обретает вторую жизнь незатейливая память преходящих впечатлений неостановимо текучего бытия, не вымуштрованного в своём обыденном существовании, какой бы то ни было школой.

Поэтический голос этих слов, этой памяти перекликается в разноголосице лет с классическим «кому-нибудь моё любезно бытие» Евгения Баратынского. И верится, что слова эти, эта память обретут своего читателя и ценителя.

Дмитрий Пэн, член Союза российских писателей
27 сентября 2011, Крым, Джанкой